– Крест поставил – это точно. Для живых поставил, чтоб остановились, помянули, задумались. А насчет того, что я написал – плохо это или хорошо – тут с какой стороны посмотреть. В жизни как: иной живет, а никому не нужен, такой уж уродился, с поганой душой, никто про него доброго слова не скажет, – Дудкин помолчал, похватал воздух, и продолжил: – Такой уже при жизни мертвец, и неважно, кем работает, какую должность занимает, пусть хоть президент. А другой и после смерти жив, потому как по-доброму помнят. И мы свою деревню, односельчан помним, и пока я о ней пишу, пока помню – деревня живет, – старик устало закрыл глаза.

Алексею показалось, что Дудкин не дышит. Он осторожно коснулся его высохшей руки.

– Да живой я еще, – успокоил старик, – устал только. Ты говори.

– Хорошо, а вот почему ты написал, что Серега Орлов перевернулся с трактором и погиб? Может, он лет до семидесяти бы дожил, а то и более, дед-то у него почти до девяноста лет в колхозе работал.

– Почему? Да потому что он перед нашей Танькой форсил, все норовил мимо дома на «Беларуське» промчаться, и почти всегда пьяный, а там такой склон, нормальные-то мужики в объезд обходили, помнишь? Я лишнего ничего не писал, сказочную страну не выдумывал… Так что забирай книгу, у тебя дети растут, нельзя, чтоб они без малой родины были, вырастут, прочитают и уже не так одиноки будут, вон сколько за ними… Вроде как опора в жизни. Теперь о другом. Деньги на похороны в тумбочке, сейчас сразу и возьмешь, гроб я заказал, недалеко от столовки столярка, скажешь, для Дудкина…

– Да ты, дядя Гриша, еще поживешь, ребятишек своих привезу показать…

– Не увижу я их, хотя страсть как хотелось. Ведь наши, деревенские. Я, Леша, умру сегодня. Как солнышко закатится, так умру. Давно пора к Ольге да ребятам, как их не стало, вроде и не жил, так, занимал место. Уф-ф, сил говорить больше нету… Ты, если не торопишься, побудь со мной. Все не чужой, вроде как среди родных помру… Страшно жить без близких людей, а умирать в одиночестве – страшней.

Дудкин, как и говорил, умер сразу же после заката солнца. Сжал на мгновение окрепшими пальцами руку Алексея и ушел.

Вернувшись после похорон в город, Алексей вручил книгу Лене, и она каждый день после работы садилась читать, не отрываясь до полуночи. И разговоров у Бусоргиных о родной деревне было много. Но постепенно повседневные заботы, болезнь сына отодвинули летопись на задний план.

Где-то под Новый год Алексей достал книгу, долго сидел, положив на нее ладонь, потом открыл на той странице, на которой закончил писать Дудкин, и, чуть отступив, вывел:

«Хоронила Дудкина Григория Ивановича вся деревня, от мала до велика. На поминках Завьялов напился и начал петь песни…»

Деревня продолжала жить.

Бабье лето

Начало сентября. Бабье лето.

Акулина уже с полчаса без движения стояла посреди двора.

Ни облачка. И чувствовалось, как приятно катиться солнцу по голубому-голубому небу. Катиться и одаривать, согревать всех последним летним теплом. И все замерло, разнежилось под его лучами. Кажется, даже Лена-река остановила нескончаемый бег или сделала свое движение невидимым, чтобы не мешать всеобщему состоянию тихой печали, грусти.

И шлепающий плицами белоснежный пароход совсем не лишний, он часть этой грусти, грусти о прошедшем.

Стайка школьниц, бегущих по улице, вдруг остановилась и замерла, глядя на белоснежный пароход.

И Акулина вспомнила себя такой же девчонкой, на этой самой улице. Тогда ей казалось, что на белоснежном пароходе совсем другая жизнь, а пассажиров впереди ждет что-то необыкновенное, светлое.

Акулина уехала из деревни за счастьем на таком же пароходе. Да, видно, счастья на земле осталось мало, или села она не на тот пароход, но только до счастья так и не доехала.

Акулина смотрела на школьниц, на пароход и тихо плакала. Это были слезы по детству, которого не вернешь, по ненайденному счастью и почти прожитой жизни, слезы по умершей матери, которую она похоронила десять дней назад…

– Опять плачет, – неслышно вошла во двор соседка Вера. – Ты не плачь, а начинай картошку копать, пока такие денечки стоят. Огородище-то вон какой. А лень копать, продай так, на корню.

– Зачем? Мама садила, старалась, а я вот так… Нет, я сама выкопаю. Завтра и начну.

– Вот это правильно. Тете Зине на том свете приятно будет. А то расплакалась. Пошли, я тебе кино покажу, про любовь, Витька-то наш с женой развелся, сам на лесоучасток укатил, а видик нам оставил. Правда, всего одна кассета, но зато какой фильм. Пошли, поглядим, пока мой на работе.

Вера жила в том же доме, что и умершая мать Акулины, только в другой его половине. Дома – на два хозяина – сначала строили в селе для учителей, врачей. А в последние годы совхоз сооружал такие дома для всех.

Кино и в самом деле было про любовь, да еще про какую. Акулина видела порнографические фильмы, и всегда после них на душе оставался неприятный осадок, словно испачкалась обо что-то грязное, липкое. В этом фильме мужчина и женщина, немолодые, где-то за сорок, при каждом удобном случае занимались любовью. Занимались неистово, самозабвенно, принимали немыслимые, по мнению Акулины, позы… И в этот раз все происходящее на экране не вызывало у Акулины протеста. Любовь мужчины и женщины делало все чистым, они любили, а не делали обязательную работу…

Оказалось, и Вера думала точно так же. Когда фильм закончился, она сказала:

– Видела? Эх, вот так бы любиться с кем-нибудь, не думая ни о чем, не думая, хорошо это или плохо. Я фильм уже смотрела со своим. Так он только и увидел то, что они друг друга целуют. И ему загорелось, говорит, поцелуй мне. А я ему, сначала, мол, ты мне. Так он аж скривился. Нет, мол, сначала ты. Ну я его и послала… Он понять не может, что это они делали от сильной любви, а не ради интереса, не по жребию – кто первый. Да и не надо мне этого. А надо такой любви, чтоб обо всем забыть. Ты видела, только познакомились и такое. А я с Семеном месяц прожила и все стеснялась в руки взять. Какие-то мы зажатые. Да и вообще. Я недавно подумала: ну ладно, вышла бы не за Семена, а за Кольку Смольникова, или за Витьку Бердникова, или за кого другого. Я говорю